Голос тонкой тишины

Гершон Берман.

ОПИСАНИЕ:

Книгу, которая заключена в эту обложку, я отчасти написал, отчасти составил лет двенадцать тому назад. Писал я по ночам, чтобы не мешать заведенному и правильному (о котором я сегодня тоскую) порядку жизни. По вечерам я тогда переводил книгу «Сихот Аран» — «Беседы раби Нахмана». То, что было написано тогда, называлось «Отсвет снега», по названию одного стихотворения, написанного случайно зимой в глухом селе «Оки-Рош», в котором я работал учителем после окончания Педагогического института. Я хотел, чтобы это название задавало тему этой книги, которая повторялась бы как тема в музыкальном произведении. Чтобы никому не показался этот текст каким-то бессвязным потоком воспоминаний. Нечто подобное сказал об этой повести один известный израильский литератор, которому я принес «Отсвет снега» сразу же после написания, считая, что он даст доброжелательный отзыв, поскольку был некогда дружен с одним из упомянутых там людей. Этот мужественный человек, спортсмен и литератор, сказал мне, что события, которые я описываю эпизодически, могли бы послужить сюжетом нескольких рассказов и повестей, и почему-то я каждый раз заканчиваю то, что пишу, одной и той же концовкой. Еще он сказал тогда: «Конечно, нужно обладать большим мужеством, чтобы все это вспороть, разобрать на куски и переписать заново». Таким мужеством я, очевидно, не обладал, но все же после этих слов я внёс некоторые изменения, добавив пролог и эпилог, чтобы хоть как-то упорядочить некую горькую истину, которую хотел непременно изложить словами. Как говорится в одном известном стихотворении: «В неумелых попытках пера добиться стихотворения. В стремлении строчек к недостижимой цели...» Тем не менее, случилось так, что я побывал в Москве и по настоянию товарища, московского литератора, отнёс с ним эту повесть в один толстый литературный журнал, который, к моему удивлению, включил повесть в свои планы на тогдашний будущий год. И я на какое-то время забыл о её существовании. Через год мне сообщили, что печатать её не будут, поскольку израильская тема уже достаточно много представлялась в этом журнале. Это был период, когда благополучное развитие «интифады» неожиданно прервала израильская военная операция — вторжение в Рамаллу и Дженин («Дженин-Дженин»). С тех пор я долго не вспоминал о существовании этой повести, пока случайно не попало в руки завещание моей матери, в котором она упоминала о том, что я должен издать эту книгу с посвящением памяти её и отца. На той же неделе я обратился в одно известное израильское русскоязычное издательство, и оно любезно согласилось в обмен на право издания моих переводов раби Нахмана издать и эту книгу. Был заключён договор, но уважаемое издательство, как это часто бывает, по причине денежных затруднений постепенно перестало издавать книги. Время от времени я вспоминаю о завещании матери и чувствую себя не очень хорошо. К счастью, не так давно я познакомился с директором издательства «Еврейская книга», который неожиданно для меня согласился издать эту книгу. Возможно, что на первый взгляд её содержание покажется далёким от тематики этого замечательного издательства. Но на самом деле тема этой книги — близость и разлучение душ.

И только один  «Поддерживающий падающих и исцеляющий больных, освобождающий узников и исполняющий Свое обещание возвращения покоящимся в земле» (ивр).

ОГЛАВЛЕНИЕ 

Название корабля
Страх
Третья жизнь
Название корабля (окончание)
Гриша-зверь
Отсвет снега

ФРАГМЕНТ ИЗ КНИГИ: 

Израиль — вовсе иной мир. Дух дружбы, возможно, даже культ дружбы, выход и спасение в том, что у тебя есть друзья, необходимые в мире Эдома, где господствует «мидат fa-дин — мера суда без жалости и милосердия», вовсе не так функционален в Израиле, где в глубине, — сегодня, может быть, в скрытой сути, преобладает вовсе другое качество. Это качество — скрытое милосердие. Твои связи — главное на самом деле — здесь — общинные, личные. Это такая приятная, нужная, но на самом деле сопутствующая, как ни странно звучит для выскочившего из галута в последнем самом его развитии, связь с твоим народом, и не только что с народом, с его самым-самым далеким (на самом деле близким, некогда смоделированным) прошлым и будущим. Как ни странно, впервые я заплакал во взрослой жизни, когда разрушали Ямит. Своего отца, благословенна память его, я, правда, дважды видел плачущим: первый раз, когда умерла моя бабушка — его теща, с которой он всю жизнь ругался; и второй раз, когда он, уже в Израиле, пытаясь объяснить моему старшему, тогда восьмилетнему сыну, что нельзя бросать хлеб, стал рассказывать, как он встретил по дороге из госпиталя вывезенных из ленинградской блокады детей. Но ведь для меня с юных лет всякое общественное, связанное с большим количеством людей явление вызывало отвержение. Я помню, как в период созревания решения о подаче документов на выезд в Израиль первый сионист в моей жизни Изя Рашковский (не принимая в расчет всех родственников со стороны матери, сидевших в Мордовии за произнесенное в 52 году на семейном «сейдере» «ба шана fa-баа беирушала-им») приглашал меня с моим товарищем Славиком Мостовым на встречу с израильтянами, приехавшими в Одессу под видом швейцарцев, я категорически отказался, объясняя, что всякое количество людей свыше двух у меня называется «хамство», то есть толпа. Возможно, за двадцать два года в Израиле я сталкивался не с меньшим, а может, и с большим, учитывая прожитые годы, количеством хамства, чем в России. Тем не менее в этой, израильской жизни «хамство» как раз, как ни парадоксально, — явление индивидуальное, стереотип поведения среднего израильтянина, некогда искусственно созданный и искусно прививаемый и ныне еврейским детям, но никогда по большому счету не с коллективом, обществом. Хамство в Израиле никогда не называется толпой. Еще совсем недавно я готов был ходить и посылать своих старших детей на демонстрации; в самую настоящую толпу, столпотворение, что уж совершенно противно с детства моей природе. Не говоря уж об ощущении единения, братства, благословенных, с этой точки зрения, кратких времен израильских войн.
Даже для такой карнавальной, чудесно и празднично неповторимой войны в Персидском заливе. Правда, приподнятое, почти праздничное ощущение единения было и в начале войны в Ливане.
В Ливане я однажды пошел менять пропотевший комбинезон. Бытовые службы нашей части находились километра за полтора от нашей батареи. Когда справа стали падать снаряды «катюши» я испугался, потому что находился один в поле. Ни до этого, ни после никогда я не боялся «катюш», может быть, потому, что не сталкивался всерьез с их разрушительным действием. Как раз логика на этот раз говорила мне, что, наоборот, хорошо, что я нахожусь один в поле, возможность попадания в меня, по теории вероятности, намного меньше, чем если бы я находился возле способных от любого такого снаряда взорваться,боеприпасов, наших орудий, людей. Я об этом очень-очень серьезно в этот момент рассуждал, тем не менее больше всего хотелось оказаться среди своих, делать то, что делают другие, если надо укрываться — укрываться, если делать тяжелую работу войны — то работать.
Я не думаю, что такое ощущение возможно было бы в моей той, первой, доизраильской жизни. Дело вовсе не в том, что человек, оказавшись один в опасности, инстинктивно стремится в коллектив, в стаю. В большую часть моей сознательной жизни, во всех без исключения ситуациях, исключая общение с близкими мне людьми, я стремился оказаться вне. Вне коллектива, аудитории, стана.
На самом деле то, что у тебя нету, как ни сожалеешь о том, тех теплых человеческих отношений с близкими тебе людьми в мире-чужбине, на самом деле и есть, как ни странно, показатель, что ты живешь в Израиле в совсем другой духовной субстанции, в которой суть твоего существования совсем-совсем иная, все поменялось полями и даже события твоей прошлой, доизраильской жизни освещаются отсюда иным прожектором: война, катастрофа, гибель твоих далеких родных, хмельнитчина, гайдаматчина, смерть раби Акивы и судьба твоей бабушки значат для тебя намного-намного больше, чем значили там (если ты вообще о том думал!).
Это две твои жизни: российская и израильская. В моей третьей жизни, как мне запомнилось, не было никого, только, по-видимому, моя душа и некое смутное, сладостное ощущение присутствия чего-то самого важного, к чему она неизменно стремилась. С другой стороны, легкое и неизменное ощущение некоего разочарования, потому что всегда все заканчивается тем, что я пытаюсь, но никак не могу пройти за некую завесу, нечто вроде двери, за которую невозможно попасть. (Может быть, замок, в который так отчаянно стремится землемер К. Кафки и притча о Вратах Закона, которую рассказывается Иозефу К. в «Процессе» — привратник не разрешает, но и не задерживает, пройти за ту самую, может быть, дверь, явившуюся Кафке во сне. Возможно также, что сам Кафка читал «Историю про пропавшую царскую дочь» раби Нахмана из Браслава, изданную почти что в год написания «Процесса» Мартином Бубером на немецком, где множество залов, за которыми находится пропавшая царская дочь, охраняемая бесчисленной стражей, но если сказать «Будь что будет!» и пойти, никто задерживать не будет.) Во всяком случае, у меня даже только то, что хотя бы приближался к двери и старался за нее пройти, оставляло ощущение незаконченного, пусть несбывшегося, но все равно возвышенно чудесного.